Вот и Ганин (💔) нам про это рассказывал. Небезразличие и эмпатия! Отличный слоган вообще. Со средних веков талдычат, талдычат, а вам хоть бы хны. Парциваль, юный и подающий надежды рыцарь, отправляется на поиски приключений и попадает в таинственный замок. Жизнь в нем как будто давно угасла, придворные носят глубокий траур, а король болен загадочной хворью. Это явно как-то связано с магическими церемониями, разворачивающимися перед глазами гостя, и его распирает узнать, что же тут происходит — но страх показаться невежливым побеждает, и рыцарь покидает замок, так ничего не и спросив. Сразу после этого он встречает волшебницу, которая приходит в полный ужас от рассказанного: один-единственный сострадательный вопрос расколдовал бы замок и сделал бы Парциваля самым прославленным и могущественным рыцарем на земле; теперь же он должен будет скитаться, пока не найдет замок снова и не искупит свою ошибку.
То есть понимаете, да? Завязкой конфликта главного немецкого рыцарского романа становится не появление в стране злого дракона, не притязания на трон рыцаря-предателя, и даже не похищение принцессы, а примерно тот же промах, из-за которого на вас уже второй час дуется ваша зазноба: у нее (или него) было что-то не так с лицом, вы не догадались поинтересоваться, что произошло, а потом было уже слишком поздно. В удивительном словосочетании "сострадательный вопрос", использованном тут в такой радикальной модальности должествования, хороши обе части. За сострадание отвечает, конечно, вся христианская этика, но в особенности — завороженность Высокого Средневековья Страстями Христовыми; бесконечно репродуцирующиеся в изображении и тексте, как в прилипчивом кошмаре, сцены мучений и распятия достигают небывалых высот суггестивности, во многом благодаря неизбежному эмпатированию скорби исступленных учеников и Марии (если учитывать мотивы самого Иисуса пойти на крест — получается уже сопереживание в третьей степени).
Но что же делать с вопросом? Почему сострадание Парциваля должно было найти выход именно в этой форме и никакой другой? Почему хворающий король не мог сам рассказать о своей беде и попросить о помощи? — то есть сделать так, как и поступают все нормальные герои подобных романов, где способность рыцаря войти в положение несчастных становится ясна уже из его действий. Может, дело в тревоге, сидящей у нас на подкорке, в болезненном отсутствии целостности бывших платоновских андрогинов: мы не считаем себя вправе рассказать и попросить самим и невротично перекладываем ответственность на другого; неслучайно роман так полюбился великому невротику Вагнеру. За все те годы, что волшебная эшенбаховская сцена живет у меня в голове, я так и не нашла — для себя — исчерпывающего ответа на этот вопрос, и даже не перестала время от времени обижаться на своих недостаточно чутких приятелей; правда, теперь уже испытывая при этом смутную гордость за то, что это не случайная бабская прихоть, а почтенный отголосок большой европейской травмы.
